Вадим СКУРАТОВСКИЙ, Столичные новости, №4
(152) 30 января – 05 февраля 2001 

Дело в том, что немец-художник вкупе с Петром тогда молниеносно рационализировали для печатных надобностей “кирилицу”. Вот так и возникла так называемая “гражданская печать”. “Гражданский шрифт”, доселе нами используемый.

В России появилась сначала “гражданская печать”, а уже только потом — через триста лет — “гражданское общество”… И несколько веков длилась орфографическая потеха, странным образом не очень исследованная историками.

В самом деле, — вот столько-то буквиц “гражданского шрифта”. А вот бурлящая, океаноподобная стихия живого языка. Специалисты-лингвисты спокойно определяют отношения того и другого, исходя из объективных возможностей и языка, и алфавита. А затем, с помощью национальной литературы и государственных институтов, исподволь внедряют соответствующие правила правописания в массовое письменное поведение. То есть лингвистам, государству и народной массе необходимо как бы договориться друг с другом по поводу тех правил.

Это в России-то?

…Русские филологи ХIХ века поговаривали о необходимости “орфографических реформ” — после так называемых “великих реформ”. Но Министерство народного просвещения уже боялось самого слова “реформа”… А безграмотные Александры Второй и Третий беспечно писали, “как слышали”. И, естественно, никто их не исправлял (“при милый”, “к лагеру” и многое другое в том же духе). Так что занялись реформой лингвистической только аккурат в 1917-м… В духе того незабываемого времени изменили все, что только можно было изменить в дореволюционном русском правописании. В следующем году наборщики петроградских “Известий” попытались даже забастовать: нельзя ведь одновременно голодать-холодать и изучать новое правописание! Но “орфографы” из молодой ЧК быстро объяснили “саботажникам” все новые правила… Спустя десять лет юный ленинградский филолог Дмитрий Лихачев на заседании студенческого кружка взял под сомнение несколько положений нового правописания — и первую пятилетку он уже встречал и провожал на Соловках… Вот так Россия и докатилась до дискуссий 1960—70-х: “огурцы” или “огурци”?

Но в России царско-консервативную и комиссарско-авангардистскую орфографическую глупость всегда теснила высокая мудрость русской литературы. В том числе и по части правописания.

На Украину же великое изобретение Петра и немца-штабного обрушилось едва ли не катастрофически. Как можно было вписать в тот “шрифт” ниагару народного языка — в украинских условиях? Ввиду всеприсутствия сопредельной государственности, того языка решительно не признающей? Ввиду того также, что любые массовые проявления украинского “письменного поведения” фактически были невозможны? Украинская литература, от Котляревского и далее, была делом гениальных одиночек. А одиночка, даже гениальный, не в состоянии устроить благополучную орфографическую судьбу своего языка.

Трагична история украинской орфографии, ведущая начало от того же Ивана Петровича и его преемников, самоотверженного втискивавших немыслимое диалектное разнообразие в алфавитное прокрустово ложе. В начале 1920-х писатель Сергей Пилипенко (вовсе не украинский националист, а коммунист) предлагал стране перейти на “латиницу”. Об этом орфографическом проекте в середине века гораздо больше знал живущий в США великий русский филолог Роман Якобсон, учивший дочерей писателя, чем украинские лингвисты тех лет.

Должно помнить, что поколение, которое в 1920-х все же решало — и подчас блестяще! — украинские орфографические проблемы, вскоре было уничтожено. Все. Полностью.

…Помню на черниговских послевоенных улицах аккуратного старичка Всеволода Ганцова. Одного из величайших фонетистов теперь уже прошлого века, зверски истоптавшего судьбу великого украинского ученого, заместив его гоголевскими по своим гротескным очертаниям фигурами. Из числа тех, о ком в России некогда говорили — “он грамоту тихо знает”. Вот они, суетясь перед кремлевскими хозяевами и их киевскими холуями, “сближая” украинский и русский, унижая и тот и другой, и загнали окончательно Украину в ее нынешний орфографический тупик.

Сначала двести лет драматического одиночества украинских писателей и филологов, пытавшихся создать некие общенациональные орфографические правила. Затем почти сто лет приказной системы, невежественной до паранойи. А теперь вот народ, который, подобно тем петроградским типографским рабочим, не в состоянии совместить свою нищету с национальным орфографическим богатством.

Главное все же — орфографические усобицы не превращать в гражданские. Не выплеснуться бы им за пределы “гражданского шрифта…” А то в Норвегии едва ли не сто лет спорили об орфографии. Наконец, начали с трудом договариваться о существовании параллельных ее систем. И тут очень некстати нагрянули в страну вермахт и гестапо — и филологические споры оказались беспредметными.

Параллелизм в украинском орфографическом будущем неизбежен.

Но очень прошу господ знатоков о следующей “семантической дифференциации: “катедра” — “кафедра”. Там, где “катедра” — там кафедра классической филологии и общего языкознания профессора Андрея Александровича Белецкого, который знал полсотни языков и оттого всю жизнь был жестоко унижаем бюрократической чернью. Но уж непременно — “кафедра истории КПСС”, на которой уже за одно слово “катедра” могли убить. Как убила история легендарную украинскую суперлингвистику 1920-х…

P. S. Очень характерно, что уже в полуофициальных предложениях экспертной рабочей группы, состоящих из девятнадцати позиций, в №8 содержится орфографическая ошибка… Ну, никак нельзя писать по-украински — Гюго! Только — Юго! “Буква — ключ духа”